Солнце любви [Киноновеллы. Сборник] - Пётр Киле

ЛАРА.  Анна Ахматова.

СЕРГЕЙ. Это она? О, боги!

ЕВГЕНИЙ. Ну, она совсем молода.

СЕРГЕЙ. Однако грустна и серьезна среди всеобщего веселья.

ЛАРА.  Любовь у нее смешана с мыслью о смерти.

ЕВГЕНИЙ. Тсс!

Гумилев за круглым столом ведет себя, как на заседании Цеха поэтов, важно и чинно, что вызывает смех и шутки его товарищей, но он невозмутим, также невозмутимо шепелявит и картавит, с крупным мясистым носом, с косым взглядом становясь иногда положительно уродлив...

ЛИКА. Крошка Цахес. Только фея вытянула его в росте и одарила, вместо чудесных волос, прекрасными руками...

ТАТА. И очаровательной улыбкой!

ЛАРА. В самом деле, стоит ему улыбнуться, он становится положительно хорош.

ЕВГЕНИЙ. И все же в нем есть что-то деланное. Автомат.

СЕРГЕЙ. Гумилев столь тонок и высок, что приходится ему держаться прямо, чтобы не сложиться попалам или колесом, поскольку он необыкновенно гибок, как лоза, как бамбук.

Гумилев так себя и ведет: взрослый человек с тайной детства.

ГУМИЛЕВ. «Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает... На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли... или адамизм...»

МАНДЕЛЬШТАМ. Конечно, акмеизм. Нельзя предлагать два названия, если мы единомышленники. Что такое адамизм?

ОДИН ИЗ ПОЭТОВ. От Адама!

МАНДЕЛЬШТАМ. Обладать твердым, мужественным взглядом, быть ближе к природе - при чем тут Адам? Это от греков, как и понятие «акме» - цветенье, высший миг.

АХМАТОВА. Он прав.

ГУМИЛЕВ. «Мы не решились бы заставить атом поклоняться Богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны к мировому ритму...»

ДРУГОЙ ИЗ ПОЭТОВ. К мировому разуму?

ГУМИЛЕВ. «Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия - ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира и торопить его приближение...»

ТРЕТИЙ ИЗ ПОЭТОВ. Да, будем, как Лермонтов, как говорит Мережковский, поэтами сверхчеловечества.

ГУМИЛЕВ. «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма... Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология остается на своем престоле, но ни низводить ее до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят...»

МАНДЕЛЬШТАМ. Мы не последуем за Данте.

ГУМИЛЕВ. Мы последуем за Шекспиром.

В руках гиперборейцев тоненькая книжечка в коричневато-желтой обложке с черными буквами «Гиперборей».

               ХОРМы длинной вереницейПойдем за синей птицей...

ЕВГЕНИЙ. Нет, это из другой пьесы...

              ХОР    (поет с представлением)А мы порою роснойЗа голубою розойВ беспечных грезах снаВзовьемся, как весна.Нет, лучше мы проснемсяИ в яви унесемсяБезустали лететьИ петь, и петь, и петь!А будет вот как проще -Мы приземлимся в роще.Иль на зеленый лугИ встанем тотчас в круг,И в легком, нежном трансеЗакружимся мы в танце.

Эмблема кабаре спадает и свивается, как занавес.

В гостиной собираются гости, Ольга Высотская и Алиса Творогова, актрисы Старинного театра, замечают появление Гумилева, который поднимает лицо на деревянный обод люстры, с которого свисают бархатная черная полумаска и длинная женская перчатка; они усаживаются за отдельный столик в зале с затемненной сценой...

АЛИСА. Гумилев. Он не заметил тебя.

ОЛЬГА. Заметил, поэтому и взглянул на мою перчатку, которую меня угораздило забросить на люстру в день, точнее в ночь открытия кабаре в прошлом году, а Евреинов - полумаску... Сапунов одобрил нашу шалость... Боже! Как можно утонуть в Финском заливе, даже если лодка перевернулась? С тех пор я всего боюсь.

АЛИСА. Я-то думаю, не смерть Сапунова, а новая встреча с Гумилевым в Териоках подействовала на тебя так.

ОЛЬГА. Как?

АЛИСА. Сама знаешь.

ОЛЬГА. Я знаю, он влюблен в меня и любит.

АЛИСА. Невероятно. Это скорее, как Дон Жуан в донну Анну, чтобы похвастать своей очередной победой.

ОЛЬГА. Поэт всегда Дон Жуан... В этом его прелесть и соблазн.

АЛИСА. Ты потеряла голову.

ОЛЬГА. Я давно ее потеряла.

АЛИСА. Что ты говоришь?

ОЛЬГА. Ах, что я сказала?

АЛИСА. Ну, на что ты можешь рассчитывать? Он женат. И на ком?

ОЛЬГА. Знаю, на ком. Я их чуть не разлучила.

АЛИСА. Чуть - не считается.

ОЛЬГА. В знак примирения они совершили поездку в Италию.

АЛИСА. Нет, скорее в ожидании рождения сына, что их сблизило, как бывает.

ОЛЬГА. Я знаю лучше, как бывает.

АЛИСА. Что ты хочешь сказать? Он бегал за тобой, пока жена собиралась рожать? Если так, у него нет сердца. Забудь. Он погубит тебя.

ОЛЬГА. Лучше погибнуть от любви, чем из-за ее отсутствия или утраты.

Подходит Гумилев, и Алиса со всевозможными телодвижениями уступает ему свое место.

ГУМИЛЕВ. Как поживает ваша мама?

ОЛЬГА. Вы нарочно спрашиваете о моей маме, чтобы напомнить мне, что вы ей не понравились? То есть не захотели понравиться.

ГУМИЛЕВ. Как же я мог понравиться вашей маме, Ольга Николаевна? Женатых мужчин мамы не жалуют. И это правильно.

ОЛЬГА. О том ли речь, Николай Степанович?

ГУМИЛЕВ. О чем?

ОЛЬГА. Я давно вас не видела. Соскучилась. А вы?

ГУМИЛЕВ. Как же! Как же! Вы и в стихах моих являетесь, и во сне, и в объятиях другой...

ОЛЬГА. Другой? Я вижу, вы-то не скучаете.

ГУМИЛЕВ. Не скучаю, некогда. В журнале «Аполлон» я первая скрипка, и поэт, и критик.

ОЛЬГА. А еще, говорят, вы там принимаете молодых поэтесс...

ГУМИЛЕВ. Да. И даже запираюсь, чтобы дать уроки стихосложения. Это мое любимое занятие. Мне бы читать лекции в университете, да недоучусь никак.

ОЛЬГА. Вы еще и учитесь?

ГУМИЛЕВ. Чему вы удивляетесь? Есть мужчины, которые поздно взрослеют.

ОЛЬГА. Быть взрослее, чем сегодня, вам нельзя.

ГУМИЛЕВ. В самом соку? И вы такая. По этому случаю надо выпить вина.

Уходят в буфет.

Входит тонкая, стройная и очень гибкая в движениях молодая женщина в узкой юбке (шик парижской моды) в сопровождении элегантно одетого господина (Николай Владимирович Недоброво, поэт и критик)..

Два молодых поэта.

ПЕРВЫЙ. Боже! Ахматова красавица, античная гречанка. И при этом очень неглупа, как я слышал, хорошо воспитана и приветлива.

ВТОРОЙ. И поет любовь, как Сафо.

На затемненной сцене идут таинственные приготовления к интермедии... Мелькают силуэты сатиров и нимф... Пронин проносится туда и сюда, отдавая последние указания телодвижениями и жестами и даже клавишами пианино...

Затемнение.

На сцене вспыхивает свет с видом моря и неба...На площадь над морем выходит Хор сатиров и нимф...

Рукоплескания и голоса.

ДАМА. Ах, что ж это будет?

ДРУГАЯ ДАМА. А  фавн похож на неутомимого художественного руководителя кабаре Бориса Пронина.

ПАЛЛАДА. Это же Хор, а он корифей.

               КОРИФЕЙЦарь Кипра на заре, купаясь в море,Увидел женщину себе на горе...   (Нимфы подают голос, при этом пляшут.)- Ах, что за диво - женщина?  - ОнаИз моря выходила и одна,Нагая, красотой своей блистая,Как лебедей летящих в небе стая...И также вдруг исчезла в синеве,Прелестна и нежна, как вешний свет.

Выходит царь Пигмалион (Судейкин) в сопровождении раба (Коля Петер). Перед ними статуя, укрытая покрывалом.

- Царю явилась женщина для вида?- Иль то была ужель сама Киприда?!- Царь снова в руки молот и резецСхватить во мраморе сей образец.Лишился сна, он весь в трудах могучих,Как Зевс разит бесформенные тучи,И вот чиста, прозрачна, как мечта,Явилась перед нами красота!

 В глубине сцены изваяние, столь прекрасное и пленительное, под легким покровом туники...

ПИГМАЛИОН (не верит своим глазам). Сияет свет теплом весны и жизни... Ужели это мое творение?  Или явилась сама богиня? Прекрасней и прелестней, чем мне привиделась на заре... Увы! Увы! В ней красота сияет без неги и дыхания, как смерть светла на грани мук и небытия, когда душа возносится, свободой упоена... Нет, красота не форма, а сиянье жизни, она жива! (Протягивает к статуе руки.)

РАБ. Это камень, царь. В камнях тоже есть душа, но не такая, как у человека. Поэтому она мертва, как камень, и жива, как изваяние . Не более того.